Оценки по пятибалльной шкале, как в школе
Seeing Like a State by James C. Scott - 3
Это рецензия не на всю книгу, а только на её первую треть. Дочитав до второй, где рассказывается о катастрофе большевицкого управления Россией, я читать перестал. Во-первых, потому что это была уже проповедь хору - читать про недостатки большевицкого управления показалось мне излишним, я и так уже довольно хорошо про них знал, как в целом, так и в деталях. А во-вторых, к этому моменту я, к сожалению, потерял к книге Скотта интерес.
Скотт написал Seeing Like s State как исследование-памфлет, направленное против государства и его стремления причесать всё под одну гребёнку, чтобы ему, государству, было проще управлять подданными и собирать налоги. Казалось бы, во мне, как в либертарианце, эта книга должна была найти самого благодарного читателя. Но, увы, не сложилось.
Есть целая категория научно-популярных книг, которая приводит меня в тихую ярость. Авторы этих книг отлично видят, что многие факты никак не вписываются в их теории, и сознательно игнорируют эти неудобные факты, а если игнорировать их никак не получаются, выкручивают их так, чтобы у читателя сложилось [ложное] впечатление, что они согласуются с теорией. Два примера таких книг, в которых авторы начинают врать уже с первых страниц — это Guns, Germs, and Steel (в русском переводе “Ружья, микробы и сталь“) Джареда Даймонда и The Secret of Our Success Джозефа Хенрича. Теории Даймонда кажутся мне неверными, теории Хенрича в целом справедливыми, поэтому субъективно вторая книга раздражает меня меньше первой. Но объективно обе они являются примерами интеллектуальной нечестности.
Со Скоттом история другая. По крайней мере мне так показалось. Он, как и Алвин Тоффлер с его “Третьей волной“, похоже, честно не знает не вписывающихся в его теорию фактов, либо считает эти факты несущественными. Так, Скотт не делает принципиального различия между государством и корпорациями и, как следствие, частной собственностью, считая их по сути одинаковым злом, просто разного масштаба. Поэтому, когда явление, описываемое им как государственное, на самом деле ничуть не меньше относится к частному сектору, это не входит для него в серьёзное противоречие с его теорией, и он спокойно игнорирует такую неувязку.
Но из-за подобного неумения или нежелания различать принципиально различные явления, в книге столько неточностей и ложных утверждений, что, хоть я и не сомневаюсь в добросовестности Скотта и в общих чертах согласен с его теориями, книга теряет для меня всякую ценность.
Скотт начинает свою книгу с критики коммерческих лесов, то есть сознательного превращения смешанного леса в однородный еловый и сосновый лес, посеянный квадратно-гнездовым способом для выращивания древесины на нужды промышленности.
Вроде бы и эта критика коммерческого лесного хозяйства должна быть мне близка, особенно после прочтения замечательной книги “Тайная жизнь деревьев“, в которой, в частности, очень убедительно рассказывается о том, как коммерческие посадки вредят всей лесной жизни.
Но уже тут, в самом начале книги, начинаются натяжки и передёргивания.
Скотт считает коммерческий лес изобретением прусского и саксонского государства в конце 18-го века. На самом деле это не так. Прусское государство просто масштабно использовало практику, существовавшую к тому моменту уже тысячелетия. Коммерческие хвойные леса начали высаживать в Европе в 5-м веке нашей эры, и первым это делало не государство. Сначала это делали монастыри, для топлива, потом кораблестроители для материала для постройки кораблей. И хотя эти коммерческие посадки были однозначно вредны для самого леса, они были так же однозначно полезны для людей, не только улучшив их жизнь напрямую, решив проблему обогрева жилья, но и по сути сделав возможной международную торговлю.
Вообще до самого последнего времени, буквально до конца 20-го века, никакой прогресс цивилизации не был возможен без нарушения естественного природного баланса. Чтобы человек мог жить лучше, деревьям и животным приходилось жить хуже. Это печально, но, по крайней мере с моей точки зрения, это не повод возвращаться в каменный век. Правда, с точки зрения Скотта, возможно, повод - по крайней мере пассажи книги, с явной ностальгией описывающие прединдустриальные деревенские общины третьего мира, создаёт подобное впечатление.
Самые первые коммерческие леса, о которых нам известно, правда, начало высаживать действительно государство, но происходило это задолго до эпохи модернизма, в Минойской Греции, Древнем Египте и Древнем Китае. И эти леса были не хвойными, а фруктовыми, оливковыми и бурзеровыми (род деревьев, производящих ароматные смолы типа мирры и ладана). Но принципиальной разницы между регулярными посадками фруктовых и хвойных деревьев с точки зрения нарушения естественных природных связей нет никакой.
На самом деле и самые первые сады тоже наверняка были частными, просто сажали их ещё в дописьменные времена, так что летописи о них не упоминают. Но даже если считать, что коммерческое садо- и лесоводство изобрело государство, эти древнеегипетские и древнекитайские посадки всё равно опровергают главный тезис книги о том, что регулирующее и стандартизирующее всё и вся, вплоть до природы, государство является детищем европейского модернизма.
Так же обстоят дела и с масштабными централизованными строительными проектами, которые Скотт тоже считает изобретением модернистского государства. На самом деле первые масштабные строительные проекты были предприняты за много веков до модернизма: это пирамиды в Месопотамии и Месоамерике. Можно, конечно, заявить, что пирамиды не являются масштабным проектом по переустройству естественного, природного, хода вещей. Пирамиды отдельно, а природа отдельно. Но гигантские каналы и повороты рек в Древнем Китае уж точно таким примером являются. Первый канал, соединяющий крупнейшие китайские реки Янцзы и Хуайхэ, был построен ещё в 5-м веке до нашей эры, и с тех пор подобное строительство в Древнем Китае происходило постоянно.
Были в древнем мире и проекты масштабной социальной инженерии, насильственного изменения уклада жизни тысяч людей, изобретение которого Скотт тоже приписывает высокому модернизму. Власти Древней Ассирии систематически занимались массовым переселением завоёванных народов в другие регионы, чтобы разрушить связь людей со своей землёй и друг с другом и таким образом предотвратить бунты. Древний Китай, тоже ещё до нашей эры, и Византия в её начале, насильственно усаживали кочевников на землю и заставляли их заниматься земледелием. В большинстве древних государств практиковался “призыв“ крестьян для масштабных строительных проектов, о которых шла речь в предыдущих абзацах. Крестьян с этой целью могли на месяцы или даже годы насильно отрывать от земли и семей.
О насильственном обращении целых народов в христианство и ислам, которое является экстремальным случаем социальной инженерии, я даже не говорю.
Ещё один объект критики Скотта - вторые имена, то есть фамилии. И их Скотт считает изобретением государства с целью более эффективно облагать подданных налогами. Но и тут его теория не сходится с фактами или, по крайней мере, приводимые факты лучше объясняются не злонамеренным государством, а другими, естественными, причинами.
Так, подтверждением своего тезиса о том, что вторые имена насаждало государство, Скотт считает то, что в крупных городах севера Италии в 15-м веке они появились значительно раньше, чем в мелких городах и деревнях. По мнению Скотта это произошло потому, что деревни были дальше от государства и сборщиков налогов, и из-за этого государство позже до них добралось со своей вездесущей регистрацией в налоговых целях.
Но логичнее было бы предположить, что государство будет гораздо более активно заниматься регистрацией как раз там, куда ему сложнее дотянуться. Во-первых, потому, что там, куда дотянуться проще, и налоги собирать тоже проще. А во-вторых потому что вплоть до массовой урабанизации середины 20-го века именно деревня, а не город, была главной налоговой базой государства, и, если бы причиной появления фамилий был сбор налогов и соответствующая регистрация, она должна была бы начаться именно с деревень.
Более естественным объяснением появления фамилий сначала в городах, а уже потом в деревнях, является развитие ремёсел и коммерции. Когда тебе приходится постоянно иметь дело с незнакомыми людьми — а торговцам и ремесленникам в больших городах постоянно приходится вступать в коммерческие отношения с незнакомцами — тебе нужно как-то их различать. Ты не можешь записать, что получил заказ от Джованни или Паоло, потому что таких Джованни или Паоло в городе сотни. Поэтому у Джованни и Паоло начинает возникать потребность во втором имени, чтобы их можно было отличать от их тёзок. В деревнях, где Джовани один или, максимум, двое, и все местные их знают в лицо, такой потребности не возникает. Поэтому фамилии и появляются в первую очередь в городах.
В качества примера недовольства населения введением фамилий Скотт называет восстание Уота Тайлера в Англии 14-го века. Но традиционно принято считать, что у восстания были другие причины. И — чего Скотт почему-то не замечает — у лидера восстания Уота Тайлера уже была фамилия! Причём, судя по самой этой фамилии, являющейся, вероятно, сильным искажением слова “портной“, эта фамилия была у него уже не в первом поколении. Правда, этого мы точно не знаем. Зато мы точно знаем, что у главного идеолога восстания, священника Джона Болла, фамилия была как минимум в третьем поколении. И проповедовал Болл не против фамилий, а против крепостничества и власти аристократии.
Но главным объектом критики Скотта в первой части книги являются не леса и не имена, а нарезка сельскохозяйственной земли на участки и регистрация владельца каждого из этих участков. Скотт видит за этим тяжёлую руку государства, которое разрушает традиционные общинные отношения, чтобы ему было проще собирать налоги.
В Китае империя Цинь ещё в третьем веке до нашей эры изобрела крайне эффективный способ сбора налогов без разрушения общинных отношений. Наоборот, этот способ активно и успешно использовал эти общинные отношения. По-русски этот способ называется “круговая порука“: когда если один из жителей деревни не доплачивал налоги, за него собственным имуществом и даже головой отвечали другие жители. Все китайские деревни были поделены на подобные группы круговой поруки, где каждый из членов отвечал за всех остальных. Староста каждой деревни, тоже головой, отвечал за работу этой системы в целом на уровне своего населенного пункта. Это породило в стране систему взаимной тотальной слежки за 23 столетия до Мао. В Древнем Шумере в 4 тысячелетии до нашей эры, в Древнем Египте в третьем, и в империи Инков уже гораздо ближе к нашему времени придумали ещё более простой и эффективный способ - полностью экспроприировать у крестьян весь урожай, и потом централизованно распределять его обратно так, как власти считают нужным. По сравнению с этим, система нарезки земли на участки и точное определение владельца каждого участка, то есть переход от общинного к хуторскому земледелию, является огромным прогрессом, потому что, хоть она действительно облегчает государству сбор налогов, при ней, в отличие от предыдущих систем, каждый из крестьян заранее знает, сколько лично он и его семья должны государству и сколько им после этого останется. То есть налоговая политика становится прозрачной и предсказуемой для каждого участника и позволяет ему строить собственные планы.
Это не говоря о том, что четко установленные отношения частной собственности впервые позволили работящим крестьянам вырваться из бедности и начать богатеть, во-первых, обеспечив четкую связку труд-вознаграждение; во-вторых, облегчив нахождение, путем проб и ошибок, самого эффективного способа использования сельскохозяйственной земли; и, в третьих, впервые открыв крестьянам дорогу к крупным кредитам под залог недвижимости.
Самый постыдный, не хочу выбирать слов, чудовищный пассаж книги, показывающий, насколько автор не отделяет частную собственность от государства и считает их одинаковым злом, содержится как раз в главе о земельных наделах. В нём Скотт фактически приравнивает столыпинскую земельную реформу к большевицкой продразвёрстке:
The best evidence that the agricultural property system had in fact not become legible to central tax officials was the immensely damaging procurement policies pursued by the czarist government during World War I. No one knew what a reasonable levy on grain or draft animals might be; as a result, some farmers were ruined, while others managed to hoard grain and livestock. The same experience of forced procurement without adequate knowledge of landholdings and wealth was repeated again after the October Revolution during the period of War Communism.
Ещё раньше Скотт пишет о том, что построенные по линейке города с прямыми улицами и равномерными участками, тоже были изобретены государством во время эпохи Высокого модернизма, чтобы государству было проще управлять своими подданными. Правда, он вспоминает и регулярные римские города, выросшие на месте военных лагерей, но буквально парой фраз и как единственное исключение, подтверждающее его теорию.
Но и это неправда. Города с регулярной планировкой начали строить в Древней Греции ещё в 6-м веке до нашей эры, как в качестве заморских колоний, так и материковой Греции. Подобные колонии с регулярной планировкой строили и демократические полисы, у которых не было разделения на подданных и тех, кто держит их в подчинении (древнегреческая демократия очень сильно отличалась от современной, в ней вообще не существовало центральной исполнительной власти типа президента или правительства, отдельные чиновники назначались жеребьевкой на короткие сроки, а все важные решения принимались гражданами коллективно на общих собраниях). Колонии с регулярной планировкой строились просто потому, что так было гораздо удобнее распределять землю среди колонистов — нарезка её на одинаковые участки приблизительно равной ценности и их распределение по жребию исключает опасные конфликты по принципу “Я первый занял это место!“ “Нет я!“ “А мне оно нужнее, чем вам обоим!“
В добавок к этому в городе с регулярной планировкой гораздо проще построить водопровод и канализацию, которые к 6-му веку до нашей эры древним грекам уже были вполне известны.
Кстати, многие современные города с регулярной планировкой, например, Сакраменто и Ирвайн, были построены не государствами, а частными предпринимателями в качестве бизнес-проектов. Просто потому, что хотя города без регулярной планировки, типа Лондона или Праги, гораздо симпатичнее, атмосфернее и харизматичнее (я и сам их больше люблю), города с регулярной планировкой гораздо удобнее с точки зрения любых общественных коммуникаций, от всё тех же водопровода и канализации и до движения транспорта.
Наконец, под конец первой трети, Скотт описывает урабанистические теории Ле Корбюзье, который принципиально смотрел на город только с высоты птичьего полёта, выступал за его полную унификацию и разделение на зоны с чётко определённой функцией (промышленная, административная, жилая) и сознательно пытался спланировать свои города так, чтобы уничтожить в них всю спонтанную общественную жизнь, которую он считал вредной.
Скотт считает это апофеозом государственного планирования и символом того, как смотрит на мир государство. Но при этом он сам же пишет о том, что несмотря на настойчивые попытки Ле Корбюзье продать свои теории разным государствам (а он разработал, например, планы по полной перестройке Парижа и Москвы), почти ни одно из государств на эти планы не соблазнилось. Планы Ле Корбьюзье по унификации стандартизации городской жизни не понравились даже тоталитарному Советскому Союзу. Единственной страной, которая предложила ему построить у себя город, стала Индия. Да и она доверила ему не крупное расширение столицы страны Нью Дели, которое как раз происходило в те же самые годы, а лишь новую столицу для штатов Пенджаб и Харьяна, на крайнем севере страны, занимающих среди индийских штатов, соответственно, 16-е и 18-е места по численности населения.
Поскольку у Ле Корбюзье взаимоотношения с государством не сложились, Скотт вынужденно пишет о городе с самой близкой к его взглядам концепцией — Бразилиа. Она действительно воплощает идеи Ле Корбюзье, но брать единичный пример подобного города, причём построенного в третьем мире, и представлять его символом всей современной государственной системы (причём в первую очередь западной, так как именно на неё, как на родину высокого модернизма, направлен главный обличительный пафос Скотта), мягко говоря некорректно.
В общем, книга мешает в одну кучу государство, планирование и частную собственность, и пытается объяснить высоким модернизмом все зло мира, включая то, которое не имеет к высокому модернизму никакого отношения, появилось за тысячелетия до него и, местами, вообще не является злом. Как написал один рецензент на американском право-интеллектуальном сайте “эта книга может понравиться определённой категории либертарианцев“. Я понимаю, о чем он — это те либертарианцы, которых описывает Рик во 2-й серии 5-го сезона “Рика и Морти“.
На самом деле её антигосударственный пафос может понравиться и всем остальным либертарианцам — но только если не начинать серьёзно вдумываться в прочитанное.
The Resurrectionists by Michael Collins - 3
Очень странная книга. Увлекательная сюжетная завязка, симпатичный герой, отличный язык — но книга всё равно не читается. Я бросил, прочтя несколько первых глав, просто потому, что мне надоело заставлять себя брать эту книгу в руки. Вероятно, дело в несоответствии того, кем герой должен являться, и кем он является. По сюжету это люмпен и мелкий преступник из самых низов общества, человек с тяжёлым детством и беспросветным настоящим. Между тем, то, как он думает и разговаривает, похоже совсем не на преступника, а на университетского профессора. Сюжет тоже вроде бы интересный, но выдаётся он примерно в час по чайной ложке, большую же часть книги занимают рассуждения героя об устройстве жизни — хотя и по сюжету и по типажу герой должен не впадать на каждом шагу в рефлексию, а действовать. В результате всего этого не возникает чувства погружения - в реальность действия и персонажей просто не веришь, и это убивает удовольствие от чтения, несмотря на все достоинства книги.
The Almost Nearly Perfect People: Behind the Myth of the Scandinavian Utopia by Michael Booth - 4+
Наверное лучшая из всех прочитанных мной книг в жанре “Рассказы о разных народах“. Особенно удалась часть про Данию, в которой автор прожил много лет. Она одновременно безумно смешная и, местами, очень глубокая. Автор рассказывает вещи, которые другие либо не замечают из-за того, что те не влезают в привычные стереотипы, либо, по той же причине стесняются описывать. Он всегда пытается разобраться во всех вопросах, о которых пишет, находит и разговаривает с экспертами, но никогда не верит этим экспертам на слово. Части про Норвегию, Исландию, Финляндию и Швецию не такие смешные и более поверхностные, но и они очень легко и интересно написаны.
A Hero Born by Jin Yong - 5
Первый профессиональный перевод на английский первого романа из большого цикла, который называют “Китайским «Властелином колец»“. Роман был написан в 1950-х китайским эмигрантом в Гонконге и разошёлся в Азии в миллионах копий, но на европейские языки его до сих пор нормально не переводили. Существовал любительский перевод, сделанный группой фанатов, но он был совершенно нечитаемым. Не знаю, насколько точен этот перевод, но читается он легко.
Роман, конечно, никакой не “Властелин колец“. Это вообще не фэнтэзи, а уся - специфический китайский жанр, где действие происходит в реальных местах и в реальном, давно прошедшем, времени, а героями являются мастера кун-фу, наделённые сверхъестественными способностями. Из западных жанров это больше всего похоже на комиксы и фильмы про супергероев.
Насмотревшись гонконгских фильмов про мастеров кун-фу, я не ожидал от романа ничего особенного и начал его читать из чистого любопытства, но был очень приятно удивлён. Роман оказался значительно сложнее и интереснее, чем я ожидал. На “Властелина колец“, повторюсь, он не похож вообще ничем, но сама по себе книга просто отличная, даже несмотря на отдельные наивно-стандартные сюжетные ходы, как будто заимствованные из болливудского фильма. Поскольку это первая книга , роман не имеет логического завершения и обрывается на самом интересном месте. Посмотрим, что будет дальше: переведены пока 3 романа из, кажется, 12 (в зависимости от того, как издатели разобьют серию на части, в оригинале это был журнальный роман с продолжениями), четвёртый должен выйти этим летом. В этом году выходит и очередная китайская экранизация романа. А месяц назад вышла первая часть его очередной китайской экранизации.
Open Democracy: Reinventing Popular Rule for the Twenty-First Century by Hélène Landemore - 3+
Очередная книга из серии “Почему электоральная демократия не работает и что нам построить вместо неё“. Как и в большинстве таких книг, в этой книге хороший анализ и плохой синтез. Вопрос о том, почему современная демократия не оправдывает ожиданий, давно изучен, и ответы на него в целом вполне понятны (хотя некоторые важные частности до сих пор не описаны). Но как только доходит до предложений альтернативной демократической системы, авторам отказывает фантазия и они, вместо полноценной реформы демократии, начинают лепить на неё смехотворные жалкие заплатки.
Тут, к счастью, не совсем такой случай и автор предлагает действительно осмысленную и полноценную реформу. Но, к сожалению, это предложение теряется в море пустых рассуждений и низкой компетентности автора.
Первые главы книги посвящена разбору абсолютно бессмысленной темы: автор пытается доказать, что то, что мы называем “прямой демократией“, на самом деле нужно считать подвидом репрезентативной демократии, после чего даёт собственное определение “прямой демократии“, которое не использует никто, кроме неё самой. В общем, добрая половина книги посвящена тому, чтобы создать в голове у читателя терминологическую путаницу.
Справившись с этой задачей, автор переходит к критике существующей системы, с которой она справляется в целом хорошо, но в не лучше многих своих предшественников.
После этого начинается описание того, что она, собственно, предлагает взамен, и чем это отличается от уже существующих альтернатив электоральной демократии: древнеафинской и современной швейцарской демократий. В этом месте выясняется, что она из рук вон плохо разбирается в афинской и швейцарской демократиях и элементарно не владеет фактами. Сама система, которую она предлагает в качестве альтернативы этим двум альтернативам, на самом деле является неполной и плохо продуманной копией древнеафинской демократии с отдельными элементами швейцарской и без единого оригинального элемента (хотя сама автор считает иначе).
Человек, который никогда не читал ничего на подобную тему, скорее всего, найдёт в этой книге что-то интересное — если продерётся через первую часть, посвящённую терминологии. К сожалению, многое из этого интересного будет неправдой, поскольку автор постоянно перевирает информацию из других источников. Например, она пишет, что в Афинах “лишних“ граждан не допускали в народное собрание, загородив им вход окрашенной красной краской верёвкой. На самом деле эта верёвка, скорее всего, просто выдумка Аристофана, введённая им в одну из пьес для комического эффекта, а, во-вторых, ей, будь она реальная или выдуманная, не ограничивали доступ в народное собрание, а, наоборот, загоняли на него тех, кто не хотел туда идти. В общем, знакомиться с темой лучше с других книг. Если вы хотите почитать критику современной системы, возьмите Against Elections by Van Reybrouck, если хотите изучить альтернативы — почитайте статьи про Швейцарию на LessWrong (или мой сокращённый перевод этих статей в этом блоге) и какую-нибудь из книг по афинской демократии: я бы посоветовал Democracy’s Beginning: The Athenian Story by Thomas N. Mitchell.